Изгои - Маргарет Мерфи

Джефф Рикмен, внимательно смотревший, как из него толчками вытекает кровь, почувствовал, что его замутило. Рот наполнился слюной, и он с трудом заставил себя перевести взгляд на балку церковного свода. Здание насквозь пропиталось запахами старого дерева, свечного воска и ладана. Аромат святости и благочестия не смогли развеять ни годы запустения, ни секуляризация [1].

Из-под высокой готической арки западного окна воскресший Христос улыбался, простерев к нему длани. Октябрьское солнце светило сквозь цветной витраж, и красный свет лучился от ран Христовых.

Рикмен ощутил отстраненную головокружительную ясность сознания. Мысль работала на удивление четко. Каждая пылинка в солнечных лучах стала частью игры света, расположение и чередование деревянных балок следовали перемещению солнечных лучей. Он даже различал медленное движение солнца по навощенному полу. Закрыл глаза и представил себе, что слышит стенания и молитвы ушедших поколений кающихся грешников.

Сердце часто и сильно забилось – сказывалась потеря крови, и Рикмен открыл глаза. Сглатывая набухший в горле ком, он боролся с тошнотой, сосредоточив взгляд на колонне из розового гранита. На ее отполированной поверхности он нашел среди розовых кристаллов белые, золотые и серые прожилки и крапинки. Он смотрел на виноградную лозу с резными мраморными листьями, обвивающую колонну от основания до капители. Там, наверху, серые гроздья винограда казались мертвенно бледными на живом тепле розового гранита. Мало-помалу тошнота отпустила.

«Здесь все о крови», – думал он. Принеси кровь свою в жертву, и она будет принята. Религия на этом основана и этим пропитана. Церковь всем хороша, но утверждает, что ничего нет крепче кровных уз: на них держится и семья, и нация. А Рикмен вовсе не был в том уверен. Он-то считал, что семья – не более чем имя. Какая разница – Рикмен, Райхманн или Рихтер? В его семье даже сохранилась легенда, что изначально их фамилия была Лихтманн, однако наследственная шепелявость носителей и леность иммиграционных чинуш закрепили фамилию в ее нынешнем произношении. Во всяком случае, так говорили.

Дружба всегда значила для Рикмена гораздо больше, чем церковь, семья или нация. Он слегка повернул голову. Рядом с ним, так близко, что можно коснуться, лежал Ли Фостер: левая рука откинута в сторону, а правую он запястьем положил на глаза. Рикмен уже давно был знаком с Фостером, а два последних года они работали бок о бок. Он знал, что нынешнее суровое испытание для Фостера гораздо тяжелее, чем для него. И ноги Фостера здесь бы не было, если бы Рикмен силой его не заставил. Мужчины не смотрели друг на друга и не разговаривали. Они молча истекали кровью, занятые каждый своими собственными мыслями.

Кто-то легонько похлопал его по плечу. Рикмен взглянул: над ним стояла темноволосая женщина в белом халате.

– С вами все, – сказала она, пережимая и отсоединяя трубку от руки Рикмена и мастерски останавливая кровотечение.

– Ну и натерпелся же я по твоей милости, Джефф! – раздался голос Фостера.

Рикмен повернулся к нему. Галстук ослаблен, ботинки спрятаны под каталку. И все же Фостер ухитрялся выглядеть элегантным.

– Ты же вызвался на это добровольно, Ли. Забыл, что ли?

– Ну да, конечно. Но чтоб я вызвался еще хоть раз! – глуховато забурчал из-под руки Фостер. – Посадите меня тогда в каталажку, пока мой добровольный порыв не иссякнет, ладно?

– Следующая сдача крови планируется в полицейском управлении, – сказала женщина. – Если инспектор Рикмен застолбит для этого отдельную камеру, убьете сразу двух зайцев.

Она улыбнулась Рикмену, и у того стукнуло сердце. Она была бледна, болезненно бледна, словно все лето просидела взаперти. Но кожа ее словно светилась, а глаза, большие, с длинными ресницами, были золотисто-карего цвета. Она закончила возиться с Рикменом и направилась к Фостеру.

Рикмен заметил, что Фостер пристроил правую руку так, чтобы случайно не примялись волосы, которые, как всегда, были тщательно уложены. Он расчесывал их до тех пор, пока не начинала сиять каждая темно-каштановая волосинка. Ли Фостер был не лишен тщеславия. И эта черта одновременно и забавляла женщин, и выводила их из себя.

– Понежнее, пожалуйста, – попросил он. – Я ненавижу иголки. Просто этот тип пригрозил разболтать всему участку, что я струсил, если я сюда не приду, – продолжал он, выглядывая из-под руки. – Ведь это низко, правда? Шантажировать человека его фобиями!…

– Вы не поверите, но когда-то он был морским пехотинцем, – встрял Рикмен.

– Валяй, сыпь мне соль на раны, – не унимался Фостер. – Выставляй мои недостатки напоказ, слабости мои маленькие – на посмешище.

В глазах женщины сверкнуло изумление, но она промолчала, позволяя им и дальше валять дурака, пока она пережимала трубку и останавливала кровоток.

– Вам лучше не смотреть на это, – сказала она, когда закончила. – Сейчас я удалю шунт.

– Никому не удалить никакой шунт из Ли Фостера! – заявил он, отнимая руку от лица и с улыбкой возводя очи. – Между прочим, это мое имя.

Она наклонилась поближе и прошептала:

– Вы не в моем вкусе.

Он с трудом приподнялся на одном локте.

– Это не брачное предложение. – И тут же спросил: – А кто в вашем вкусе?

И она, и Рикмен, оба услышали жалобную нотку в его голосе и быстро обменялись веселыми взглядами. Фостер понял это неправильно.

– Он?! – вскричал Фостер. – Грубый римский профиль, конечно же, всем хорош в «Гладиаторе», но мы-то уже в двадцать первом веке, радость моя.

– Забавно, – парировала она. – А я по-прежнему чувствую запах троглодита. Так вот, чтоб вы знали: шунт – это та гибкая трубочка, которая введена вам в вену. И если вам хочется смотреть – вам и решать.

– Я считал, что вы, медсестры, обязаны успокаивать своих пациентов, – сказал Фостер, все еще пытаясь быть обаятельным, но Рикмен заметил, что он слегка побледнел.

– Я не медсестра, а флеботомист, а вы не пациент, а донор. Вы собираетесь закрывать глаза?

– Лучше я буду смотреть в ваши.

Эти слегка раскосые глаза… Они кого-то напоминали Рикмену, но сходство исчезло раньше, чем он смог зафиксировать его в сознании, оставив лишь неясное чувство беспокойства.

– Так вы хотите смотреть в мои глаза? – спросила она Фостера.

Благодаря выражению детской наивности в широко распахнутых синих глазах Ли выглядел моложе своих тридцати. Он одарил ее улыбкой больного щенка и с обожанием на нее уставился. Она, не отводя глаз, улыбнулась легкой скользящей улыбкой… и с усилием дернула. Фостер завопил.