Я убил Мэрилин Монро - Дмитрий Романовский Страница 56

– Кем вы им приходитесь? – Это была еще одна надежда. Ведь если бы они были мертвы, секретарша бы спросила: – Кем вы им приходились. И я быстро ответил:

– Это моя жена и дочь. – Еще не во всех больницах были компьютеры, и секретарша стала что-то проверять по своим спискам. Потом она спросила:

– У вас есть удостоверение? – Я машинально протянул водительское удостоверение и тут же понял, что у нас разные фамилии. Секретарша сказала:

– Это не ваша жена. Глория Стимпсон была в разводе. Мы сообщили ее бывшему мужу мистеру Стимпсону в Вашингтон. Он уже вылетел сюда. – Откуда-то сбоку поднялся со стула дежурный полицейский, подошел. Я спросил:

– Они живы? – Секретарша ответила:

– Когда их привезли, они уже были без признаков жизни.

– Я их должен опознать.

– Они уже опознаны. Это ее бывшие сотрудники. Они у меня в списке. Вы так и не объяснили, кем вы им приходились.

– Где они?

– В морге, – и она показала рукой в сторону. Я направился в указанном направлении. Она крикнула:

– Сэр! Сперва вам надо зарегистрироваться. – Но я не оглядываясь пошел по широкому коридору. За мной пошел полицейский: – Сэр! – Навстречу показалась медсестра. Я спросил:

– Где морг? – Она показала на лестницу, ведущую вниз:

– Здесь и прямо по коридору. – Я сбежал с лестницы. Полицейский бежал за мной: – Сэр! – В коридоре я увидел мужчину в белом халате.

– Где морг? – спросил я. Мужчина указал на широкую дверь, спросил:

– У вас есть разрешение? – Полицейский крикнул:

– Он сам ворвался! – и схватил меня за плечо. Я отбросил его в сторону, рванулся к широкой двери, откуда вышел еще один мужчина в белом халате. – Вы куда? – спросил он резко. Подбежал второй полицейский. Они вчетвером бросились на меня. Я ударил кулаком мужчину в халате. Полицейские вывернули мне назад руки. Мужчины в халатах подтащили меня к стене. Я вырывался. Мне надели наручники. Медсестра приволокла стул и они все усадили меня. Я попытался встать, но полицейские с силой опять меня усадили. Я обмяк, сказал:

– Наручники. Пусть наручники. Отведите меня в морг. Вы же понимаете: мне это нужно. – Подошедшая секретарша с планшетом, сказала: – Вы же ничего не объяснили. Мы не имеем права впускать посторонних.

– Для них я не посторонний. Они же здесь. Мне нужно туда. – Секретарша сказала: – Послушайте, в таком состоянии вам нельзя туда входить. Вам нужно прийти в себя. Посидите немного. Все равно, вы ничем не можете помочь. – И я остался сидеть в наручниках. Меня уже никто не держал, и я сидел в оцепенении. А потом передо мной оказался мужчина в плаще нараспашку. И пиджак под плащом у него тоже был нараспашку. Я стал его припоминать. Это был Гол. Рядом оказались трое мужчин в белых халатах. Гол что-то объяснял. Полицейский снял с меня наручники. Гол протянул мне руку, нет, не для пожатия, просто он помог мне подняться со стула. Впереди шел мужчина в халате. Это тот, которого я ударил кулаком. А мы с Голом шли за ним. Пройдя комнату, заставленную сложенными носилками, мы вошли в морг. На узких столах, расставленных далеко друг от друга, лежали трупы, накрытые белыми простынями. Мужчина в халате подвел нас к одному из них. Сбоку остановился полицейский. Мужчина отвел с лица трупа простыню. Это была Натали. Восковое мертвое лицо было наискось рассечено почерневшим шрамом. Светлые волосы были в засохшей крови. Глаза закрыты. Шрам как трещина проходил через один глаз. Шрам, очевидно, от разбившегося бокового стекла «фольксвагена». Моя мертвая девочка показалась мне совсем маленькой, она была немного скрюченной. Очевидно были переломаны какие-то кости. И опять мужчина в белом отводит с лица простыню. Восковое лицо Глории не было повреждено. Лицевые кости, обтянутые гладкой кожей, были идеально правильной формы. Скулы ничуть не ниже и ничуть не выше, а такие, какие должны быть. И такой же подбородок. Кости лица идеальных пропорций. Какими бы не были кожа и мышцы, покрывающие эти кости, они не могла бы нарушить этих пропорций. Таких красивых женщин больше нет. Губы чуть раздвинуты. Я поцеловал эти идеальные губы. Они были холодными. А потом я склонился над лицом Натали, приложился губами к черному шраму. Моя маленькая дочь тоже была холодной. Почувствовав спазму в горле, я резко выпрямился и опять наклонился. Меня трясли рыдания. Слез не было, только глаза затуманились, а голова непроизвольно дергалась, и из гортани вылетали непрерывные кашляющие звуки, будто что-то попало в дыхательное горло.

Когда мы вышли на улицу, Гол держал меня за локоть. Он сказал:

– Надо выпить что-нибудь крепкое.

– Надо, – ответил я машинально. И тут Гол признался:

– У меня нет с собой денег. Ни чековой книжки, ни денег. Я это вспомнил, когда уже сидел в самолете. Карманные деньги я истратил на такси, когда ехал из Ньюарка в больницу.

– Поедем ко мне, – сказал я. – У меня дома коньяк и деньги. – У меня в новой квартире мы с Голом пили коньяк, почти ничем не закусывая. Все что здесь было приготовлено для Глории и Натали, было теперь в нашем распоряжении, и это было мучительно больно. Вина было выпито много, но я почти не опьянел. Почти всю ночь мы говорили. Обо всем. А потом, обессиленные, легли отдохнуть, – Гол в гостиной на диване, а я в комнате Натали на ее кровати, на которой ей так и не пришлось полежать. Утром после кофе я дал Голу все наличные деньги, которые у меня были, три тысячи, оставив себе сотню на расходы до понедельника, пока не откроются банки. Гол поехал оформлять похороны, а я на своем «мустанге» по привычке поехал в Бруклин. Мне надо было куда-то ехать. И я ехал. В театре знали о случившемся. От Джозефа. Это Джозефу позвонил Кенни. А ему позвонил Шломо, а еще и Збигнев, который уже говорил по телефону с Голом. Так что с утра мне позвонил Бен и сказал, что в эти два дня я могу не выходить на работу. Пусть текут унитазы в Сити опера, и в Метрополитан опера тоже.

Знакомые улицы Бруклина. Дом, в котором я прожил четыре года. По старой памяти я подъехал к моей синагоге. Здесь шел ремонт. Рабочие от Наяны уже сломали перегородку между офисом и кабинетом Раби. Здесь у Наяны будет большой офис. Секретарша Хая нашла другое место работы, где-то в районе Боро Холла, где ей больше платят. В спортивном зале стояли новые стулья и столы. Здесь будут проводиться занятия по ивриту и Торе для новых эмигрантов евреев. Тут я увидел Иони в группе незнакомых мне не моих подростков. В дверях кухни был Ицхак. Он и при Наяне будет привозить сюда продукты для очередных партий. Его постоянной работой было преподавание в какой-то еврейской религиозной академии, где он читал лекции по кошеру, талмудам и устной Торе. Оказывается, у евреев есть еще какая-то устная Тора, в которую положено не всех посвящать. Там, например, сказано, Что царь Давид был не блондином, как это все думают, а рыжим. Ицхак и Иони вежливо кивнули мне, но я тут же вышел. Они уже все знали, понимали, что мне трудно говорить. Все утренние молитвы уже кончились, и мэиншул был пустым. Здесь было совсем тихо, это была тишина храма, и мне это было нужно. Целый год я пылесосил здесь раз в неделю ковровые проходы и протирал шваброй ряды между скамьями. И мэиншул был моим. Я подошел к подиуму, опустил руки на лакированный барьер. Я был один. Я почти всю жизнь был один, но никогда этого раньше не чувствовал. И здесь был суровый еврейский Бог, не обещавший никаких райских блаженств, а только требующий послушания. Барьер был пыльным. Без меня никто его не протирал, и я чувствовал под руками слой пыли. Я уткнулся лицом в свои руки и разрыдался. Это были настоящие рыдания, и я вытирал носовым платком слезы и сопли. Шло время. Когда я поднял голову, рядом стояли Ицхак, Иони, старый Дэвид, мой бывший сосед, Кенни и еще старый Раби с аккуратно подстриженной седой бородой. Это были мои евреи. Они молились, глядя в раскрытые молитвенники, молились молча, слегка кивая головами в знак согласия со священным текстом. Они были моими евреями, потому что принадлежали моей синагоге. Мистер Хоген и Бен, евреи Сити оперы, никогда не молились. Они были не моими евреями. Глория иногда расспрашивала меня о прихожанах моей синагоги, и я рассказывал. Она интересовалась моими евреями.